Денис Мацуев: «Если ты прошел у русской публики, тебе не страшно уже ничего»

Денис Мацуев — звезда русской фортепианной школы, пианист, который стремительно ворвался в музыкальную жизнь, завоевав любовь и признание не только российской публики, но и во всем мире. Блестящая победа на XI Международном конкурсе им. П.И. Чайковского окончательно утвердила Мацуева в списке лучших, а сегодня он еще и арт-директор фестиваля Crescendo. Фестиваль пройдет с 14 февраля в лучших московских залах — Большом и Малом залах Консерватории, Большом и Камерном залах Международного дома музыки, Концертном зале им. П.И. Чайковского, на Новой сцене ГАБТа.

— Музыкальные критики называют вас «сибирской Золушкой», поскольку история вашего восхождения на музыкальный Олимп — из разряда чудес. За несколько лет обычный иркутский мальчик становится мировой звездой. Вы предчувствовали в детстве, что ваша судьба сложится столь необычно?

— У меня было абсолютно нормальное детство, хотя все вокруг считали меня вундеркиндом. Я же в это не верил и не знал, что это такое. Я был абсолютно нормальным ребенком: играл в футбол, в хоккей, дрался... И даже скажу больше — я не любил заниматься! Заниматься меня все время заставляли. Правда, я любил выступать перед аудиторией — не важно, был ли это двор, чей-то дом или концерт в музыкальной школе... Мне нравилось быть на людях, и не просто быть, а участвовать в каком-то действии, каком-то представлении...

— Как вы потом попали в Москву?

— Была такая программа — «Новые имена», которая как-то раз приехала в Иркутск. Мне было тогда 15 лет. Я прошел отбор, и меня пригласили на передачу «Утренняя звезда» в Москву. В Москве я что-то сыграл, поступил в ЦМШ, и вот это сумасшествие началось. Конечно, в те времена, в самом начале моей московской жизни, мне очень помогли. У меня сразу появились и стипендии, и поездки, и практика на сцене... Первое время я жил у родственников. Было и страшно, и здорово! Представляете, ученик ЦМШ в начале девяностых ездил только на такси, обедал в ресторане «Прага».

— Не скучновато было без родителей?

— Скучновато. Но у меня всегда собиралось огромное количество людей. Я был такой заводила! Впрочем, вскоре родители бросили все дела в Иркутске и переехали сюда. Риск, конечно, был огромный. Ведь они были не последними людьми в городе. Папа — первый музыкант. В Москве же никто ничего не гарантировал. Востребованность музыканта, пианиста — один шанс из тысячи. В этом трагедия нашей профессии. 99% успеха на сцене решают конкурсы. А мировую карьеру обеспечивает победа всего на нескольких — Чайковского в Москве, Шопена в Варшаве, Вана Клиберна в США, бельгийской королевы Елизаветы в Брюсселе... И единственный шанс — первая премия! Мне страшно повезло — я выиграл Конкурс Чайковского.

— Ваш фестиваль Crescendo обещает стать событием...

— Это фестиваль, в котором главным действующим лицом будет мое поколение — 27-28-летних. Главная цель московского фестиваля — опровергнуть разного рода слухи и домыслы, что наша русская фортепианная школа умерла. Здесь выступят самые известные молодые исполнители. Оргкомитет и я как арт-директор пригласили также принять участие Владимира Федосеева и знаменитого племянника Клаудио Аббадо — дирижера Роберто Аббадо.

— Диктует ли репертуар концертный зал, в котором должен играть музыкант? Скажем, если сравнить Консерваторию и Дом музыки?

— В общем-то, нет. Ограничение только одно: невозможно повторить произведение, сыгранное в определенном зале неделю назад. А в остальном любой зал дает полную свободу. В Большом зале Дома музыки я играл одним из первых, мы с Владимиром Теодоровичем Спиваковым его открывали. Помню, как было тяжело, как все с опаской относились к новому дому, когда пахло клеем и краской, но он уже был наполнен бомондом. Я думаю, что со временем этот зал будет одним из самых главных в России.

Безусловно, Большой зал Консерватории остается Большим залом Консерватории, но практика во всех странах мира показывает, что везде открываются новые залы и они должны быть в хорошем смысле раскручены.

— Многие ругают его акустику...

— Знаете, я не понимаю людей, которые ничего не смыслят в обсуждаемом предмете, но сразу все начинают ругать. Это у нас, по-видимому, в крови. Конечно, этот Светлановский зал Дома музыки вовсе не камерный, где все сразу льется и звучит. К нему надо иметь определенный подход. И я, если честно, люблю такие большие залы, в которых надо просто прилагать больше усилий и заранее продумывать, как играть. Вот смотрите: когда играет Спиваков или Плетнев, почему-то не возникает мыслей о плохой акустике! Как говорил Рихтер, нет плохих инструментов и плохих залов — есть плохие исполнители. Надо бороться с акустикой каждого зала. Это ведь вечный поединок солиста с залом, и это происходит во всем мире. У тебя — так же, как, кстати, и с инструментом, — может быть роман с залом, а могут быть ссоры, скандалы страшные... И зал, и инструмент — живые существа, к которым я отношусь очень трепетно. Главное, чтобы была публика. Если на тебя ходит публика, играть можно везде.

— В одном из своих интервью вы назвали джаз своей любовницей. С тех пор ничего не изменилось?

— Ну, конечно, я на нем никогда «не женюсь». А вот своей «жене» — классической музыке буду предан еще долгие годы. Я не могу сказать, что у меня есть свой стиль в джазе — я не играю чистой воды джаз, это скорее какое-то сплетение классики и джаза, некий синтез. У меня есть знакомый, с которым я хожу по джазовым клубам в Нью-Йорке, где я даже могу сам сыграть сейшн... Так что страсть моя к джазу никогда не пройдет, но я ни в коем случае не могу претендовать на звание джазмена. Хотя вот недавно мне позвонила Елена Васильевна Образцова и предложила: «Давай сделаем программу! В первом отделении споем какую-то классику, во втором будем петь джаз». Не знаю, что из этого получится, но думаю, что будет интересно. Образцова — великая женщина!

— Различается ли слушатель в разных странах?

— Безусловно. Но я уже говорил об этом и могу повторить в сотый раз: если ты прошел у русской публики, тебе не страшно уже ничего. Это точно на 100%.

— Что, русская публика такая взыскательная?

— Это загадочная русская душа! Даже простой слушатель, непрофессиональный, все каким-то непонятным образом чувствует. Это очень-очень консервативная публика. Самый сложный рынок интересов — российская глубинка. И особенно сложно подтвердить себя, приехать в третий-четвертый раз с новой программой. Гораздо легче играть в Москве. Хотя к концертам в Москве я тоже отношусь с опаской. Это тройная ответственность перед слушателями, которые знают тебя с малого возраста... Легче съездить в какую-нибудь Канаду или Швецию. Тем не менее я люблю играть в Москве и еще люблю играть в Америке. В Америке — очень высокого уровня оркестры и вся музыкальная инфраструктура.

— Как проходит ваш досуг, если время на него находится?

— Ну, сейчас на него вообще нет времени, но тем не менее стараюсь, приехав в Москву, выкроить какие-то часы на общение с друзьями, сходить в баню, на рыбалку, в ночной клуб, поиграть в боулинг, в теннис. Я нормальный человек в этом отношении. У меня много друзей и в России, и по всему миру. Я и в Нью-Йорке оставляю пару дней, чтобы повстречаться со всеми своими приятелями, оторваться по полной программе, потому что без снятия стресса можно совсем сойти с ума. Я ведь в самолеты уже сажусь, как в автобус, всех стюардесс знаю...

— Как вы относитесь к музыкальной критике?

— У нас сейчас нет таких критиков, которые были раньше. Я как-то открыл журнал «Музыкальная жизнь» за 1972 год, где по косточкам разложили концерт Станислава Нейгауза. Так это — учебное пособие, которым просто зачитываешься... Сегодня остались единицы, которые могут писать по-настоящему. В основном же на страницах наших газет и журналов — негатив и демонстрация себя. Безусловно, в критике могут быть какие-то интересные вещи, но в основной массе какой-то нехороший запашок от этого всего идет. Поэтому мне абсолютно не важно, что обо мне будут писать. Самое главное мнение для меня — это мнение моих наставников: папы, моего профессора и тех людей, которым я доверяю.

Понимаете, чем отличается критика в Нью-Йорке, в Лондоне от нашей? Там она абсолютно независимая, неангажированная, там невозможно прессу купить. Да, там можно сегодня продать «Карнеги-холл», там могут петь какие-то ребята с Брайтона — этим зарабатывают деньги, но что касается прессы, она абсолютно независимая, там невозможно сделать заказуху.

— Что вы думаете о нынешнем молодом поколении? Ведь если оно не пойдет в концертные залы, то для кого вы будете играть?

— В этом году я очень много ездил по России и должен сказать, что в провинции очень много молодежи ходило на мои концерты. Чувствуется какое-то новое дыхание! Мне кажется, что в этом большую роль играет канал «Культура». Я серьезно говорю. Аналогов такого телевидения в мире нет. Есть что-то похожее во Франции и в Италии, но по насыщенности информации, по количеству передач, посвященных шедеврам подлинного искусства, в мире таких нет. Каждый раз, когда я приезжаю в любой российский город, спрашиваю: у вас есть канал «Культура»? Если есть — значит, зрители в курсе всего. Если нет — они ничего не знают и у них такие глаза, немножко погибшие...

— Вы побывали во многих уголках земного шара. Куда хочется вернуться еще раз?

— Я концертировал почти на всех континентах, увидел около 50 стран мира, люблю многие уголки, какие-то маленькие места в Париже, Лондоне, Сиднее, обожаю Японию, Корею, не так давно ездил в Бразилию и полюбил ее. Это уникальная страна, там такая публика, такая атмосфера карнавальная, футбольная. У них нет ни копейки денег, а они веселятся, танцуют, такие оптимисты, не жалуются никогда... Но где бы я ни находился, хочется вернуться домой, на Байкал. Еще раз повторяю: это уникальное энергетическое место, которое тянет постоянно. Какая-то аура, атмосфера, непонятно что...

— А Москва?

— Я не могу сказать, что стал коренным москвичом, хотя тут живу уже очень долгое время, но все-таки мой родной город — это Иркутск.

Мария Баскова, политический журнал «Культура»