ОБЗОР ПРЕССЫ "Величественный пианист на фоне оркестрового плюша"
Большой пианист в «Большом концерте»: Денис Мацуев выразительно доказывает, что она жива — русская фортепианная школа, традиция, опирающаяся на Листа и благодаря таким благородным её представителям, как Нейгауз, Гилельс, Рихтер, никогда не прерывавшаяся. Традиция, в которой речь идёт о содержании, о сущности, осмыслении структуры; в которой приоритетную позицию относительно души музыки, разумеется, занимает абсолютное техническое владение музыкальным материалом. Не в качестве самоцели, а в качестве орудия. Иной здешний любитель ласкать клавиши, из-за бурного вдохновения и глубины обретающий проблемы с аппликатурой, мог бы однажды и задуматься о сказанном, прежде чем вновь чванливо размышлять о русской муштре.
Мацуев, охотно исполняющий на фестивалях два первых концерта Чайковского подряд, без провисаний в содержании и не выказывая признаков усталости в техническом отношении, — сыграл в Гевандхаузе Третий концерт Рахманинова. Сей концертный «ратный скакун» двадцатого столетия любим слушателями — а также всеми теми пианистами, которым он по силам, и наводит ужас на (многих) других и ненавидим ими. Как обстоит дело, последние, к унизительному отвращению, могут послушать и на пластинке. Ибо в 1939-1940 годах Рахманинов в сопровождении Филадельфийского оркестра под управлением Юджина Орманди, оставил потомкам свидетельство как должен звучать этот «восьмитысячник»[1]: ошеломляюще легко, элегантно, сухо, изящно и просто. Традиция рассудила иначе: из-за господства чувства, тяжёлым гнётом ложащегося на уклад произведения, состояние блаженства часто всё никак не может покинуть пределов музыки. И, словно по воле парализующей колдовской силы, против 33 минут, которые были необходимы самому Мастеру, опус 30 стал длиннее приблизительно на 10 минут.
Мацуев не предлагает иного, поначалу довольствуясь тем каноническим темпом, который задаёт Аксель Кобер, стоящий за пультом оркестра Гевандхауза. И этот темп удачно подходит для первого знакомства с вдохновенно развивающейся темой. Но затем Мацуев предпринимает серьёзный шаг: «Piu mosso», «быстрее» — предписывает Рахманинов, и Мацуев устремляется вперёд. Правда, оркестр подчас вновь несколько осаживает его, однако, невзирая на темп, российский пианист демонстрирует, что рахманиновская выдержанная игра глубоко запечатлелась в его душе: кристальным блеском искрятся пассажи — не растворяясь в звуковых облаках, а ясно. Мацуев принадлежит к тем редким пианистам симфонического толка, кто умеет инструментовать на клавиатуре, представляющей собой целый мир, кто постоянно извлекает из хитросплетений партитуры новые подробности, подголоски, краски, мелодические комбинации, ритмические лакомства, звуковые диковины. Не имеет значения, грохочут ли аккорды, скользят ли пассажи, шелестят ли арпеджио, вьются ли мелодические линии. При этом Мацуев производит мало шума, двигается едва ли больше, чем того требует физическая необходимость, — и лишь в каденции не может удержаться от похваления своей силой, для чего использует не ту мускулистую каденцию, которой отдавал предпочтение сам композитор, а пышную до хвастливости. Это нужно уметь играть — Мацуев умеет. Исключительный пианист, у которого при исполнении пьесы на бис остаётся ещё достаточно сил очень деликатно забыть о себе ради восхитительной «Музыкальной табакерки» Лядова, — и которого следовало бы безотлагательно пригласить вновь.
Аксель Кобер аккомпанирует ему осторожно, по большей части безопасно в ансамблевом отношении, всегда красивым звуком и гибко. Но Кобер аккомпанирует — и только. Столь богато инструментованная и дифференцированная оркестровая партия всё же намного значительней, чем красочный фон, скажем, в шопеновских концертах. Кобер довольствуется красивым звучанием, вешает позади пианиста оркестровый занавес из плюша и раздаривает столь богатое великолепие этого великолепного концерта.
Подобным образом обстоит дело и в случае с Первой симфонией Брамса: покидающий свой пост музикдиректор Лейпцигской оперы, а со следующего сезона генеральмузикдиректор «Немецкой оперы на Рейне» в Дюссельдорфе и Дуйсбурге весьма серьёзно угрожал «трудному ребёнку» гамбургского венца. Звучит, так сказать, как старинная мазурка: внушительно, но вместе с тем и несколько жирно. Здесь оркестр играл уже гораздо точнее — это касается и не подлежащих обсуждению в данном нагромождении аварий с медными духовыми.
И всё же едва ли кто-то может не поддаться течению этой музыки: после могучего заключительного нарастания раздались бурные аплодисменты.
[1] «Achttausender» — вершина высотой более 8000 метров.
16-17.05.2009
Петер Корфмахер, «Leipziger Volkszeitung»
« назад