"Мой рецепт от усталости — сценотерапия" - интервью журналу "PianoФорум"

Денис Мацуев — имя, не сходящее с афиш, возвещающих его выступления в престижных залах различных стран мира. Он принадлежит к самым популярным российским артистам нашего времени. Его искусство озарено вдохновением и блеском вершинного виртуозного мастерства. Выпускник Московской консерватории по классу профессора С. Л. Доренского, Мацуев — победитель XI Конкурса имени П. И. Чайковского, вдохновитель и организатор музыкальных фестивалей в далекой Сибири, в Москве и во Франции. В XXI веке он — первый российский пианист, награжденный в 35 лет высшими званиями страны — народного артиста (2011) и лауреата Государственной премии России (2010). — В завершившемся сезоне Вы сыграли более 170 концертов. Сольных вечеров среди них — процентов 25–30. Вас устраивает такой баланс? — Если бы выбирал только я, то именно так и оставил бы. С одной стороны, сольный концерт проще, потому что ты ни с кем не связан — ни с дирижером, ни с оркестром, ни с репетициями, ни с какими-то произведениями, которые нужно очень долго репетировать. Реалии сегодняшнего времени зачастую таковы, что приходится ограничиваться одной репетицией с оркестром, что вызывает определенное напряжение. С другой стороны, с оркестром играть легче, потому что на сольных концертах больше выкладываешься физически. Кроме того, я получаю огромное удовольствие от игры с дирижером и с оркестром — я имею в виду тех, с кем «выпадает» играть в последнее время. Это, конечно, моменты счастья. Я говорю о таких музыкантах, как Валерий Гергиев, Юрий Темирканов, Курт Мазур, Зубин Мета, Марис Янсонс, Лорин Маазель, Владимир Спиваков, Владимир Федосеев. Каждый такой концерт превращается для меня в некий урок. Несмотря на то, что они относятся ко мне как к равноправному партнеру на сцене, я то понимаю, с кем я играю, что они повидали, сколько их записей я послушал, будучи еще совсем маленьким мальчиком в городе Иркутске… — Насколько Вы свободны в выборе репертуара для сольных концертов? — Думаю, на 90 процентов. Я недавно посчитал, у меня сейчас 14 сольных программ, и это, на мой взгляд, маловато. Ведь фортепианный репертуар такой огромный, было бы только время его учить… Есть произведения, которые я когда-то играл, но потом отложил надолго. Так, например, произошло с шумановской программой, которую я с недавних пор снова исполняю. И «Симфонические этюды», и «Детские сцены», и «Карнавал» — все это было выучено и отложено. Но есть произведения, к которым я не готов прикоснуться, потому что понимаю: даже если все сыграю технически, получится совсем не то, что надо. — Критики зачастую упрекают Вас в «акробатике», «пальцевой эквилибристике», «излишней спортивности». Вас это не обижает? — Ни в коем случае, если высказываются критики, которые понимают, о чем они пишут. Эпитетами «эквилибристика» и им подобными меня награждают российские якобы журналисты, на Западе так не выражаются. Но несмотря ни на какие слова, у меня ни с кем никогда не было конфликтов (и, надеюсь, не будет). Я ко всем отношусь с большим уважением, у меня нет врагов, практически все — друзья и приятели. Хотя я понимаю, что меня не все любят. Знаете, это как езда на автомобиле по Москве: ты уступишь дорогу, а тебе улыбнется какой-нибудь человек, который до этого нервничал, а потом остолбенел, потому что его пропустили. А мне приятно, что мне улыбнулись. Это не игра и не маска, я действительно с детства приучен родителями, бабушками и дедушками не обижать людей. — А если Вас обижают? — Если это связано с оскорблением меня, моих близких, моих педагогов и моей публики — тогда я могу, конечно, и по морде дать. Я же нормальный человек, из Сибири, нормальный сибирский мужик. А критика — отдельная тема: поколение критиков у нас просто исчезает… Обижаться на то, что меня называют спортсменом, я ни в коем случае не собираюсь, я вообще не обращаю внимания на то, что говорят люди, которым не доверяю. Благо есть и родители, и Сергей Леонидович Доренский, и еще, я думаю, десять выдающихся музыкантов — не буду называть их имен, — которые мне очень помогают. Я ориентируюсь именно на их мнения. Но это — что касается меня. А в целом с критикой или журналистикой все не так безоблачно, и это мы видим на примере последнего Конкурса имени Чайковского. При появлении Интернета общественным сознанием стало очень легко управлять. Люди предпочитают доверять не собственному мнению, а именно массе, толпе. Она расширяется усилиями маленькой кучки людей, которая это мнение и провоцирует. Это касается и телевидения, и газет. Десять человек могут создать слух или фразу, которая мгновенно разнесется. Или просто создать некий «шум» без веского повода. — Вы имеете в виду ситуацию с Александром Лубянцевым, его «невыход» в финал? Но это своего рода традиция Конкурса имени Чайковского, обязательно должен появиться «обиженный герой», иначе и конкурс не конкурс. — Я не хочу эту историю комментировать, но уверен: искусственная шумиха Александру только во вред. Дай Бог, чтобы этот замечательный, талантливый и наверняка очень эмоциональный и ранимый пианист не «сломался». Так легли карты, что он не прошел в финал… Но в финал не прошли и другие яркие пианисты: Станислав Христенко, Евгений Брахман, Эдуард Кунц, Филипп Копачевский, Павел Колесников, Александр Синчук и многие другие. Кто-то когда-то не проходит в финал, подобное случалось со многими ныне известными музыкантами. Но ведь на этом жизнь в музыке не заканчивается! А вот истерика, которую создали несколько человек, — это факт. Поэтому в подобной ситуации, на мой взгляд, ни в коем случае нельзя молчать. Нужно реагировать и объяснять людям, что к чему. — Видимо, основная проблема именно в том, что не хватает подлинных профессионалов, настоящих экспертов, к мнению которых действительно стоит прислушаться. — В том-то и дело. Но вы послушайте, что сказали Башкиров, Воскресенский и еще многие, которые понимают гораздо лучше горстки людей, поднявших истерику. Я сейчас не только о Лубянцеве, подобное происходит постоянно: желчные, обозленные персонажи откровенно врут, тиражируют несуразицу. И эта распоясанность пугает. Такие моменты нужно пресекать, нельзя на них не реагировать. — Вы впервые в жизни работали в жюри конкурса. Как Вам новое амплуа? — Настоящая каторга! Абсолютно новое состояние: только что я был «по ту сторону», а теперь — оцениваю, решаю судьбу. Как перевести ноты в баллы? У нас же не спорт, нет ни секунд, ни рекордов. Работа в жюри — неблагодарное дело. Она опустошает. Я после этого конкурса несколько дней не мог играть на рояле, испытывал какие-то отталкивающие ощущения, голова была заполнена огромным количеством музыки, исполненной, скажем так, не на самом высшем уровне. Некоторые умеют абстрагироваться, не пропускать все это внутрь. Ефим Бронфман так и говорит: «У меня стоит стена — и все». А ко мне, наоборот, все услышанное быстро «прилепляется», и я очень долго прихожу в себя. После работы в жюри надо тут же слушать выдающиеся записи или много заниматься самому. Так что жюри — это отдельная профессия, отдельное искусство, я бы так сказал. — Распространенная позиция: преподавание мешает концертирующему пианисту. Вы тоже так считаете? — Абсолютно! Мне этого вообще не дано. — А Вы пробовали? — Я пытался один раз дать мастер-класс в Японии, и он прошел с огромным провалом. Я начал что-то показывать, но не мог объяснить, как этого достичь, и в итоге предложил: «Давайте я вам лучше поиграю!». Так что кончилось все сольным концертом. Преподавание — отдельная история, да и Г.Г. Нейгауз говорил то же самое: совмещать архисложно. Из немногих исключений в моем поколении, пожалуй, — Николай Луганский. Я сам ходил к нему с 1996 года, когда поступил в класс Сергея Леонидовича Доренского, и некоторые занятия до сих пор вспоминаю. Я читал в Вашем журнале, как осторожно он отзывается о своих занятиях педагогикой [см. «PianoФорум» № 2, 2010 — прим. ред.]. Но пускай он не скромничает, у Коли есть настоящая педагогическая жилка, которую он может развивать, если захочет. В поколении 40–50 летних одним из лидеров, безусловно, является Павел Нерсесьян. Его уроки — это своего рода мини-моноспектакли, я помню каждую его фразу, как и все занятия с Сергеем Леонидовичем. — А что Вам кажется главным, особенным в школе, педагогическом методе профессора Доренского? — Сергей Леонидович — «последний из могикан». 5 декабря нынешнего года ему исполнится 80 лет, в этот день будет гала-концерт в Большом зале консерватории. БСО им. П. И. Чайковского, Владимир Федосеев и мы, ученики, хотим сделать подарок нашему любимому профессору. Что главное? Он внушил мне веру в то, что я занимаюсь своим делом, это была «заключительная шлифовка» перед отправлением в безумное одиночное плавание под названием «концертная жизнь». Пожалуй, никто этого так не умел, хотя все остальные мои педагоги — уникальные люди, которые дали мне очень-очень много. Сергей Леонидович продолжил великую систему, великие традиции фортепианной школы Московской консерватории: класс — это семья, а ученики — как дети, к каждому относятся, как к родному. Ты не просто приходишь на занятия, ты получаешь советы, подсказки родного человека. До сих пор и я, и Коля Луганский, и многие-многие другие приходят к С. Л., показывают новый репертуар. Он может сказать: «О, здорово!» — и это уже радость. А может сидеть, копаться с тобой час, может и похвалить, и «врезать» как следует. Огромное значение имеет система работы с ассистентами. Каждый из них — играющий пианист: и Павел Нерсесьян, и Андрей Писарев, и Николай Луганский. И ты ходишь к ним, таким разным, все это накладывается на собственное отношение к произведению, а потом приходишь к профессору — и все это получает новую «огранку». Я действительно досконально помню все, что он мне говорил. — Вы долго учите новые сочинения? — Да нет, довольно быстро. Мой личный рекорд — Первый концерт Прокофьева за три с половиной дня. Это был единственный прокофьевский концерт, который я еще не играл. И вот в апреле я занимался по два с половиной часа в течение трех с половиной дней. Мне хватило. — В процессе подготовки нового произведения слушаете записи или, наоборот, избегаете чужих трактовок? — Записи я люблю слушать с детства. Всегда стараюсь слушать несколько — анализирую разные интерпретации. И при этом все время смотрю в текст: когда лечу в самолете, еду в поезде, просто в кровати перед сном или утром. Кстати, очень хороший способ учить без фортепиано: засыпая или просыпаясь. Бывает, во сне приходят интересные мысли. А потом — прихожу к роялю, и возникает азарт: за сколько я смогу это выучить? Допустим, есть задача: в жесточайшем графике выучить за неделю новый концерт. Нужно настроиться, и у каждого есть свой подход к этому. — Вы обронили слово «интерпретация». Многие известные пианисты и педагоги сегодня сетуют на то, что современные исполнители до такой степени «интерпретируют» сочинения, что от автора не остается и следа. — Очень сложный вопрос: кто имеет право «отходить» от привычной интерпретации? Скажем, почему некий мэтр может, а вот этот молодой музыкант — нет? Почему Рихтер ставил ноты перед собой? Он объяснял: не потому, что не помнит, а потому, что так честнее по отношению к композитору. Ты видишь все: каждую вилочку, каждую деталь, каждый штрих, каждое изменение темпа, каждую репризу, которую он с тщательностью повторял. А, например, у Горовица иногда остается процентов 30 авторского текста. Но возникает нечто иное… харизма, мощность, звук, масштабность, мышление. Главное, если после исполнения ты начинаешь плакать или смеяться, если тебя прижимает к креслу, если ты не можешь оторваться, не можешь не задуматься. Вероятно, это определяется двумя словами — магия таланта. Я всегда сужу вне зависимости от возраста, это может быть и двадцатилетний, и семидесятилетний. Главное — я не хочу и не могу оторваться от этой игры, от этого исполнителя. Правда, и тут есть «обманный эффект». Скажем, у тебя одна минута на прослушивание. Один пианист играет яркий виртуозный кусок, ты поражен невероятной мощью, виртуозностью. А другой — «сухарь», играет задумчиво. А потом выясняется, что если слушать целиком, а не одну минуту, то того, кто играл эффектно, захочется остановить через десять минут, а второго — слушать дальше. — Неужели Вас можно поразить виртуозностью? — О да! Виртуозность виртуозности рознь, это — средство, подчиненное некой общей идее. Вот Марта Аргерих: мне кажется, с каждым годом она играет все лучше и лучше. Для меня Рахманинов, Рихтер, Аргерих, Гилельс — это один уровень, это те пианисты, к исполнениям которых хочется все время вернуться. — Вы ходите на фортепианные концерты? — Конечно! К сожалению, становится все меньше и меньше артистов, на концерты которых мне интересно бы было сходить. Из ныне живущих это, конечно, Григорий Соколов, Марта Аргерих, Амлен, Андснес, Цимерман, Кисин, Володось, Брендель. — Соколова Вы назвали одним из первых. В определенном смысле он — Ваш антипод, человек, который не дает интервью, не «светится» на телеэкранах, не организует фестивали и так далее. Возможно ли в сегодняшнем мире быть таким или это исключительно «феномен Соколова»? — Думаю, возможно. Григорий Липманович доказал, что весь пиар находится в его пальцах. Говорят, сегодня без пиара нельзя существовать… Как мы видим, — можно. И на его концерты нигде не попасть, и, слава Богу, есть люди, которые не смотрят ни на рекламные плакаты, ни на интервью, ни на прочее. Каждый его концерт — это откровение. По-моему, он умеет играть все, любую музыку. Очень жаль, что он в последнее время не выступает с оркестрами. — Григорий Соколов любит одиночество, прогулки, природу. А вам это нужно? — Несколько раз я пытался понять, почему мне не нужен отпуск, отрешение, природа… Меня поглощает гастрольная и суматошная, в хорошем смысле слова, жизнь, я настолько хорошо себя в этом чувствую! Конечно, иногда устаю, но все компенсируется «сценотерапией»: сцена лечит, заряжает, и ты не можешь остановиться. Я знаю, что Володось, например, играет концерт, а потом три месяца не играет вообще, не подходит к инструменту. У каждого свое. Может быть, я изменюсь, но сейчас живу по принципу «играй, пока играется». Я дорожу каждым исполнением Третьего концерта Рахманинова, потому что понимаю, что через десять лет так его играть не буду. — Кстати, о Третьем концерте. Вы его исполняете до 40 раз за сезон. Как Вам это дается эмоционально? — Знаете, каждый раз, когда я выхожу играть эту знаменитую тему, то выхожу одновременно как в первый и как в последний раз. Я сохраняю какой-то внутренний эмоциональный подъем и боюсь даже подумать о том, что мне не хватит сил додержаться до конца в этом концерте. — Насколько отличаются Ваши интерпретации этого концерта при выступлениях с разными дирижерами? — Я уже говорил, иногда приходится играть после одной репетиции. Слава Богу, маэстро, с которыми я играю, меня всегда поддерживают и готовы на ходу соглашаться с тем, что я предлагаю. Конечно, не хочется играть с теми, у кого все запрограммировано, кто на концерте выдает «компьютерную копию» отрепетированного. Я считаю, что таким образом мы убиваем музыку; и момент репетиции — уникален и очень важен. Это притирание друг к другу. То же самое касается и камерной музыки, потому что на концерте — совсем другое состояние: концертное, эстрадное (в хорошем смысле слова) чувство полета, о котором я всегда молю… Признаюсь, не на каждом из 170 концертов это «полетное чувство» меня удовлетворяет. Бывает так: стоящий зал, крики «Браво!», восемь бисов, восторженная рецензия. А я понимаю, что все это — полная чушь. Я то знаю, чего у меня не было внутри. Впрочем, иногда я доволен и могу в самом радужном настроении веселиться после концерта всю ночь. А бывает совсем по-другому. Но это нормально. — Сейчас почти обязательной частью имиджа пианиста стало включение в репертуар новой (ХХ век) и новейшей музыки. За исключением Пятого фортепианного концерта Р. Щедрина, который Вы записали с Марисом Янсонсом, новой музыки в Вашем репертуаре не замечено. — Ну, во первых, и Пендерецкий, и Артемов, и Пярт — все это будет. Но я очень аккуратно отношусь к расширению репертуара в этом направлении. — Аккуратно — то есть избирательно? — В том числе. Я люблю поэкспериментировать. Но мне кажется, что после концерта слушатель должен запомнить хотя бы одну звучавшую мелодию. А сегодня мало кто из композиторов может похвастаться ярким, индивидуальным, запоминающимся музыкальным языком. Как в композиции, так и в исполнительстве — дефицит талантов. А что касается ХХ века, то к концу года на лейбле «Мариинский» выйдет новый диск, который мы записали с Валерием Гергиевым: два концерта Д. Шостаковича и Пятый концерт Р. Щедрина. В 2012 с Гергиевым же запланирован диск с такой программой: Четвертая симфония для фортепиано с оркестром Шимановского, «Бурлеска» Штрауса и «Каприччио» Стравинского. — Недавно Вы записали диск из произведений Ференца Листа с Российским Национальным оркестром и Михаилом Плетневым. — Встреча с Плетневым — судьбоносная для меня. Сразу после Конкурса Чайковского в октябре 1998 года я играл с ним концерт Листа в Большом зале консерватории: неожиданно, заменял кого-то. Для пианиста играть с дирижером Плетневым, который как пианист досконально знает каждую ноту, — это счастье. Он стал потрясающим дирижером. Когда он играл на рояле, то с первой ноты погружал слушателя в особый мир. Он как будто начинал рассказывать новую историю, обращаясь к тем же произведениям, которые мы до этого знали. И это мастерство, эту мудрость он перенес в дирижирование. Его записи симфоний и концертов Бетховена я считаю сенсационными. То, что раньше он говорил нам со сцены при помощи рояля, сейчас он говорит посредством оркестра. — Однажды в интервью Марис Янсонс процитировал фразу своего отца, дирижера Арвида Янсонса: «Лучше дать на один хороший концерт меньше, чем на один плохой больше». Как Вы к этому относитесь? — Здорово! Я абсолютно согласен, лучше недоиграть. А про Мариса могу сказать: каждый концерт с ним — энциклопедическая подпитка. На репетициях он в каждой мелочи, в каждом нюансе ищет свое и — находит. Какие фантастические подсказки он давал мне в Пятом концерте Щедрина, в музыке, которую далеко не каждый может постичь! Какие тонкости находил! — Вы — член Президентского совета по культуре. Что в музыкальной культуре России, по Вашему мнению, нуждается в особом внимании? — Тревог много, и очень серьезных. Да, пока как-то держимся. Как раз в области пианистического искусства все пока не так уж плохо. А посмотрите, что у нас происходит, скажем, с духовой школой. Ее же нет вообще! Гобоисты в нашей стране истреблены, их нет как класса, как профессии. Я советовался с нашими яркими молодыми музыкантами (это и Алексей Огринчук, и Сергей Накаряков, и Игорь Федоров, и многие другие), и мы вспомнили: ведь до революции в консерватории игру на духовых инструментах преподавали отнюдь не только русские. Нужно срочно обмениваться опытом с другими школами, в первую очередь, духовыми. Ведь уже по некоторым специальностям (валторны, фаготы, гобои) наборов в консерватории нет — это катастрофа! На Дальнем Востоке в оркестрах уже китайцы и корейцы играют, — это единственный выход. А в одном российском оркестре вместо гобоя использовали синтезатор. Беда! И, конечно, я имею в виду не только духовую школу, просто это один из ярчайших примеров. Найдется ли хоть одна Hochschule или музыкальная академия в мире, где преподавали бы профессора только одной национальности, одного гражданства? Это же смешно! А у нас до сих пор считается, что мы «впереди планеты всей», нам никто не нужен… — Не кажется ли Вам, что по сравнению с оркестровыми профессиями, ситуация с пианистами довольно странная: надо ли в ведущие консерватории страны ежегодно принимать по 40 человек? — Согласен, это страшное дело, трагедия. Люди уходят из профессии, это в лучшем случае, а в худшем — просто спиваются. Они же все мечтают быть солистами, им даже вторая премия на Конкурсе имени Чайковского обидна! Но это трагедия нашей профессии во всем мире, не только в России. — Есть часто цитируемое высказывание о возрасте человека: настоящий, не паспортный возраст определяется любопытством. Чем его больше, тем моложе человек. У Вас есть мечты, желание что-то новое увидеть, испытать, сыграть? — Знаете, каждый день, когда я просыпаюсь, у меня включается какой-то внутренний компьютер, в котором очень много функций разложено по пунктам: что я должен сделать за сегодняшний день, что — за завтрашний. Я человек настолько любопытный, настолько люблю сам себя нагружать разными проблемами, что когда их решаю, жажда деятельности только увеличивается. — Каким Вы себя видите лет через двадцать? — Молю Бога, чтобы я продолжал играть на сцене, потому что это дело непредсказуемое: у каждого музыканта есть своя сценическая кульминация. А иногда и несколько: вспомним Горовица с его паузами в концертной деятельности — у него были кульминации в двадцать, тридцать, потом в семьдесят лет. Или, скажем, джазовый пианист Оскар Питерсон: он свои лучшие записи сделал, когда ему было около шестидесяти лет. И я бы хотел, чтобы через двадцать лет я мог играть Третий концерт Рахманинова. Это точка отсчета. По-моему так: если у тебя выходит этот концерт, может получиться любая другая музыка. А вообще, по духу, я живу с Третьим концертом Рахманинова как с девизом.  Марина Броканова, "PianoФорум"