ОБЗОР ПРЕССЫ "Человек играющий"

25 декабря 2011

«Когда много хвалят, я начинаю расслабляться. Слава богу, живы-здоровы родители. После криков „Браво!“ и „Гениально!“ из зала они сынка ставят на ковер и объясняют, почему все было „не так“ и по большому счету никуда не годилось», — признается пианист Денис Мацуев.

Диск знаменитого пианиста Дениса Мацуева завоевал премию «Рекордъ2005» в категории классической музыки как самый популярный и продаваемый. Мацуев, пожалуй, единственный из нынешних русских пианистов, кто имеет на Западе высокий статус. Тому немало способствуют его необычный, яркий и атлетичный стиль игры, исключительное жизнелюбие и сравнительно молодой возраст. Семь лет назад пианист из Иркутска выиграл XI Международный конкурс им. П. И. Чайковского и сразу получил у западных журналистов прозвище Иркутский Лев за волю к победе и силовую манеру игры — так началось восхождение на олимп. Пианист, приехавший в Москву для участия в Международном оперном фестивале, рассказал корреспонденту «Итогов» о современных тенденциях в музыкальном исполнительстве и о судьбе русской фортепианной школы.

— Денис, вижу, вы и спортом интересуетесь. Не каждого музыканта можно застать с газетой «Спорт-Экспресс» в руках.

— Это моя вторая страсть. К сожалению, на футбол времени совсем не остается, зато в большой теннис играю час-два в неделю. Я и музыкантом-то стал благодаря спорту. Вначале не хотел ехать в Москву учиться музыке, но отец, зная мой характер, соблазнил меня возможностью увидеть, как вживую выступает «Спартак». Это решило дело. Тогда спорт был для меня на первом месте, а музыка на втором. Я и руки ломал из-за футбола и хоккея.

— Для пианиста порой сломанный палец — чуть ли не конец карьеры.

— Наверное, Бог спас во мне музыканта. Я трижды ломал левую руку — два раза в игре и один раз во время драки. Защищал девушку и доказывал, что группа Modern Talking — это ужасно.

— Сейчас вы доказываете приоритет классической музыки другими способами...

— Девушку защитить — и сейчас запросто, ну а Modern Talking... На фоне того потока помоев, который льется с экранов и из динамиков в уши несчастной аудитории, это уже почти классика.

— Но и классическое исполнительство переживает не лучшие времена. Я вспоминаю книгу знаменитого английского журналиста Нормана Лебрехта «Кто убил классическую музыку?». Стадионный подход, узкий круг произведений и голая техника.

— Я не во всем с Лебрехтом согласен, но восемьдесят процентов того, что там написано, к сожалению, правда. Классическая музыка умирает, это уже ни для кого не секрет. Она стала жить по законам шоу-бизнеса — раскрутка, пиар, реклама, но качество исполнения понизилось необычайно. И все же для музыканта нет ничего невозможного. Главное — заниматься своим делом, не обращая ни на что внимание.

— Вам это удается?

— Знаете, меня порой обвиняют в том, что я готов сыграть не только в Большом зале консерватории или в «Карнеги-холле», но и на стадионе, и на кинофестивале, и на Венском балу... Некоторые считают, что это делается для того, чтобы добиться бешеной популярности. Но это прежде всего забота о слушателе — я хочу, чтобы меня слышали не только те, кто методично посещает консерваторию. Ради этого я могу и на стадионе сыграть.

— И на правительственных концертах...

— Разумеется. Меня это нисколько не смущает.

— Но есть мнение, что музыканту и художнику надлежит держаться в стороне от власть имущих...

— То, что я играю в Кремле, — огромная творческая заслуга: признание государством. Это обстоятельство чрезвычайно важно для человека любой профессии, и музыкант не исключение. Я не выбираю себе публику — публика меня выбирает. Для меня музыка — первооснова. И потому я не особенно концентрируюсь на том, кто сидит в зале — президент или бабушка-уборщица, если и тот, и другая пришли услышать Музыку.

— Поговаривают, что президент сетовал, что вы слишком часто играете Чайковского и слишком редко — Рахманинова...

— Ну что вы, это какие-то домыслы, газетная байка! Мы с президентом общались на фестивале Crescendo, который прошел в феврале. Вначале 10-15 минут стояли перед телекамерами и говорили о фестивале и о грантах для оркестров, а когда ушли камеры, Владимир Владимирович превратился в человека, которого никто никогда не видел по телевизору. Оказалось, он все про нас знает: все проблемы культуры, проблемы Гнесинки, филармонии, образования — он был в курсе всего. У нас была двухчасовая беседа просто за жизнь. Я немного нервничал, но в результате мы замечательно пообщались.

— В исполнительской сфере хватает финансовых проблем — есть оркестры, которые еле сводят концы с концами. А какая, на ваш взгляд, модель финансирования культуры нам больше подходит: французская, когда государство субсидирует культуру, или как в Америке — через спонсоров?

— Мы все знаем о самобытности нашей родины, ее исключительности, в том числе и в решении таких важных вопросов, как поддержка отечественной культуры. Конечно, замыкаться на французской, английской, американской или германской моделях, строить отношения с субъектами отрасли слепо по образу и подобию нельзя. Но и не принимать их во внимание невозможно, ведь это огромный, нужный нам опыт! Мне представляется, что на фундаменте традиций отечественного предпринимательства, многовековых отношений государства и культуры должна строиться наша российская модель. Но пока государство делает неизмеримо больше, чем частный капитал. Характерный пример: два фестиваля, которые прошли в этом году и к которым я имею прямое отношение — Crescendo в Москве и «Звезды на Байкале» в Иркутске, — на 85 процентов субсидировались государством. А найти спонсоров, меценатов всегда было и остается серьезной проблемой. Как бы мы ни сокрушались, но те принципы меценатства, которые были в России в конце XIX века, основанные не на выгоде, а на любви, уважении и почтении к культуре и искусству, утеряны. Да, есть исключения, но они, к великому сожалению, редки.

— Вы наверняка следите и за конкурсом Рихтера, и за конкурсом Чайковского. Как оцениваете уровень молодых музыкантов?

— Конкурс Рихтера — это дань памяти великому маэстро. Я всегда поддерживал эту идею, и, по-моему, все прошло замечательно. Конечно, о его результатах много спорят. Но результаты любого конкурса, и конкурса Чайковского в том числе, — это всегда полемика. Это конкурсная природа, это нормально.

— А как вы смотрите на то, что Вадим Руденко, блестящий пианист, с которым вы когда-то боролись за первенство, на этом конкурсе поделил с корейским пианистом четвертое место?

— Это страшная несправедливость — опустить мастера такого уровня и не дать ему даже третьей премии, которая попросту не была присуждена... По моему глубокому убеждению, это действительно серьезная ошибка. Ведь и уважаемая публика была не согласна, и даже один из участников — господин Сахаров — высказал со сцены свое личное мнение: Руденко — выдающийся талант, перед которым он преклоняется. Так что без скандала не обошлось. Ну а мы с Вадимом большие друзья, я его приглашаю в свои проекты — мы оба учились у Сергея Леонидовича Доренского, и я знаю, как он играл в финале этого конкурса.

— Это какие-то подводные течения вроде тех, что имели место в советское время на конкурсе Чайковского?

— Понимаете, на любом конкурсе есть те, у кого заведомое преимущество. Потому что у одних есть поддержка, а у других ее нет. Любой конкурс — это лоббирование и подводные течения. Кристально честных конкурсов в природе не бывает. Но! Если есть феноменальный суперталант, на несколько голов выше других, он, я уверен, обязательно пробьется. Однако бывает, что и таких талантов скидывают с первого-второго туров. Лично у меня был случай, когда я даже не прошел в финал на конкурсе в Японии. Но я к этому философски отнесся — это в определенном смысле лотерея. И моя победная энергия сработала пятью месяцами позже — на конкурсе Чайковского. А вообще-то конкурсы — явление неоднозначное. Это своего рода гибрид искусства и спорта. Можно играть на рояле и параллельно заниматься спортом. Но переводить игру в цифры, начислять баллы в соответствии с тем, сколько нот пианист «смазал»...

— Пианисты на конкурсах такого уровня еще и «мажут»?!

— А вы думали! Еще как мажут! Но дело-то ведь не в мазне! Я лучше смажу 10-15 нот, но если вещь, которую я исполняю, что называется, дойдет до слушателя, если я донесу до него музыкальный образ — это куда важнее, чем сыграть все чисто и в сумасшедшем «механизированном» темпе, чтобы потом слушатель ушел из зала без эмоционального и интеллектуального удовлетворения.

— Русская школа пианизма когда-то считалась лучшей. Теперь она лишь одна из лучших. Мы стали слабее или наши конкуренты — китайцы, японцы, американцы — поднялись за последнее время?

— Знаете, успехи конкурентов — это во многом заслуга наших профессоров. Вот здесь аналогии со спортом уместны: наши тренеры тоже уезжают готовить наших соперников на чемпионаты мира и Олимпиады. В 90е годы, когда существование здесь было ужасным, они уехали — и вот результат. Заработали немало денег и подготовили конкурентов. В результате в Азии — в Японии, Китае и Корее — начался настоящий бум классической музыки. Ведь в Китае никаких традиций вообще не было. А теперь они приезжают и играют все, что угодно, в любом темпе, с легкостью и безупречно. Надо признать, что мы стали лишь «одними из». Но отток кадров, мне кажется, понемногу прекращается, а кое-кто и возвращается.

— Благодаря чему?

— Благодаря более или менее успешной экономической ситуации в консерватории и других наших учебных заведениях и, однозначно, президентским грантам. Уважаемая профессура начала получать приемлемые деньги. В некоторых оркестрах музыканты сейчас получают до 2,5 тысячи долларов в месяц. А раньше заведующим кафедрой, концертмейстерам оркестров приходилось идти на унизительную крайность — подрабатывать частным извозом. Помните эту знаменитую историю с Госоркестром, когда оркестранты занимались только тем, что «бомбили»? Тогда даже инструменты порой пропадали из оркестра. Теперь ситуация заметно разрядилась.

— Что для вас означает понятие «состоявшийся пианист»?

— Было много великих музыкантов, которые не имели сумасшедших контрактов, не играли в лучших залах, но оставались великими музыкантами. Такова наша старая профессура. О ней в мире мало кто знал. И если сейчас спросить в Америке, кто такие Оборин или Флиер, никто не ответит. Им было наплевать на карьеру. Главное — то, что они делали на сцене. А сегодня из любого пианиста можно за год сделать суперзвезду, но разве это заслуга? Таланты надо выискивать долго и тщательно. Для этого нужны такие фестивали, как Crescendo.

— Вас иногда критикуют за слишком спортивный и силовой стиль игры...

— Я уважаю критиков, понимаю, что им надо зарабатывать свой хлеб, и очень их люблю. Вы, наверное, не поверите, но я жду, чтобы меня критиковали. Потому что когда много хвалят, я начинаю расслабляться. Слава богу, живы-здоровы родители. После криков «Браво!» и «Гениально!» из зала они сынка ставят на ковер и объясняют, почему все было «не так» и по большому счету никуда не годилось. Но вообще-то главный критерий — это мнение слушателей. Если я понимаю, что билеты на мои концерты раскупаются за два-три дня не из-за пиара, а потому, что у слушателей слезы на глазах после моего выступления, — я удовлетворен.

— Как вы выбираете инструмент? Ходят слухи, что за вами по миру возят целых три рояля.

— Одна известная японская фирма поставляет мне инструменты и своих настройщиков — причем тех, которые когда-то ездили еще с Рихтером. Они мне дают гениальные подсказки по части расположения рояля, его настройки, предупреждают, как повлияет интерьер зала на звук. Это очень важно. А инструменты за мной не возят: просто один стоит в Америке, другой в Европе, третий в Азии. В России есть еще один. У них у всех усиленная дека, поскольку я из-за слишком темпераментной игры постоянно вышибаю струны. Но это зависит еще от многих вещей: например, во влажном зале струна может не выдержать. Японцы, учитывая мои способности, сделали усиленную механику. Ведь когда я вхожу в раж, всякое может произойти. Однажды на концерте в Париже на последнем аккорде у меня упал инструмент — надломилась дальняя ножка. Но дело в том, что это была Седьмая соната Прокофьева — настоящее безумие, где в конце стоит шесть форте и надо просто «изнасиловать» рояль. Потом журналисты написали: мол, это специально заготовленный трюк, шоу у него такое. А я там, как говорят, «чуть концы не отдал». Есть видео — могу показать. А ведь начинал я когда-то на «Тюмени»... Пианино этого «бренда» до сих пор стоит у меня дома. Издать на нем звук невозможно уже давно. Это своего рода памятник.

— Вы были удивлены, когда ваш диск Tribute To Horowitz побил все рекорды раскупаемости?

— Я специально подписал с фирмой контракт, согласно которому в первую очередь диск должен был выйти в России. Из-за ужасающих размеров здешнего пиратства решено было выпустить удешевленный вариант — 150-200 рублей, чтобы многие могли себе позволить его купить. Судя по тому, как он разошелся, поклонников в нашей стране у меня больше, чем я мог даже предполагать. В результате диск получил премию «Рекордъ2005» в категории классической музыки. Теперь вышел второй мой диск — прямой концерт из Мюнхена с оркестром Баварского радио.

— А как предпочитаете записываться? В советское время любили записывать то, что слышно человеку, сидящему в зале. А тем временем на Западе Глен Гульд проповедовал «архитектуру звука» — скажем, сыграть одно и то же стаккато, потом легато, а затем склеить это и получить пленку с невообразимым звучанием. Как вам такой подход?

— Это тоже великое искусство, и Гульд делал это блестяще. Но мне ближе, конечно, исполнительский натурализм, живая атмосфера, она естественным образом сразу же передается. Поэтому я так люблю записи с концертов. И еще. Считается, что прежде, чем начинать учить вещь, ты должен прослушать массу разных записей. Не все могут потом освободиться от влияния чужого исполнения и выдать что-то свое. Начинают незаметно пародировать кого-то. Я делаю по-другому. Вначале выучиваю вещь, глубоко вникая в каждую деталь, в каждый штрих. Это длительная и кропотливая творческая работа... И только потом слушаю чужое, сопоставляя, вникая, размышляя... А затем иду на концерт. Метод действенен — получается, что мое исполнение не похоже ни на чье другое, и это дает мне творческое удовлетворение и силы.

Евгений Белжеларский, журнал «Итоги»


« назад