Камерный Мацуев: клавирабенд в Тель-Авиве

Главный пианист России и ее народный артист сменил фирменное фортиссимо на нежнейшее пианиссимо, забыв о децибелах и превратившись из Флорестана в Эвсебия

Наконец-то Денис Мацуев был представлен нашим палестинам в самом достойном качестве – а именно, без оркестра. Ибо с оркестром он набрасывается на клавиши с такой ожесточенностью, так рьяно пытается обрушить лавину звуков на вздрагивающий от боли рояль, что, кажется, последний вот-вот рухнет – зато пианисту удастся заглушить любое tutti. На сей раз Мацуев оглушил своим пианиссимо, ввергнув госпожу критика в состояние когнитивного диссонанса. Впрочем, чего-то подобного я и ожидала, ибо была предупреждена московским коллегой о том, что Мацуев per se – это другой Мацуев. В особенности удивило, что пианист был куда меньшим Флорестаном, чем ему это приписывают; он был истинным Эвсебием, и отчасти даже – мастером Раро.

В программе тель-авивского клавирабенда Дениса Мацуева оказались почтенные «Времена года» Чайковского, весьма непростая «Крейслериана» Шумана и Вторая соната Рахманинова во второй редакции (без «рамплиссажей») – не считая четырех бисов, включая «Музыкальную табакерку» Лядова, «Революционный этюд» Скрябина и джазовое попурри. Припозднившейся публике (коей оказалось многовато) следовало бы кусать локти, ибо она пропустила начало начал – когда Мацуев заиграл вполголоса, вдумчиво, созерцательно, позволяя музыке течь своим чередом. «Времена года» Чайковского, особенно июнь («Баркарола») и октябрь («Осенняя песнь»), превратились в маленькие поэмы – нежные, акварельные, а порой и трепетные. Эти атмосферные звуковые картины рисовались пианистом с естественной легкостью, с красивейшей игрой динамических оттенков, пропевались cвободно и утонченно. Особенно запомнилось нежнейшее пианиссимо в «Баркароле», которое аукнулось позже, сразу после Mit aller Kraft в восьмой пьесе «Крейслерианы», и озорная ностальгия по вальсирующим декабрьским барышням в «Святках».

Самым интересным, однако, оказалось мацуевское понимание Шумана: «Крейслериана» – вещь-в-себе, и вещь настолько заковыристая, что исполняют ее не столь часто, как хотелось бы. С точки зрения стиля Шуман звучал довольно нетрадиционно, однако наблюдать за тем, как отчаянно сражается Мацуев с обсессивными ритмами, как игнорирует характерную шумановскую полиметрию со всеми ее синкопами и гемиолами, было крайне занимательно. Странную внутреннюю логику цикла пианист опять же истолковал по-своему, с отсутствием пауз, отчего речь гофмановского персонажа – безумного капельмейстера Крейслера – стала совсем уж непонятной простому филистеру. Напустив туману и дурману, Мацуев словно дал понять, что он – истинный крейслеровский антипод (ну да ведь тот был непризнанным гением, как все романтики, человеком с причудами и убежденным неудачником, которого презирали обыватели). И что ему, Мацуеву, чужды капризы кота Мурра.

Во Второй сонате Рахманинова пианист вернулся к себе – и продемонстрировал обе стороны собственной противоречивой натуры. Ведь Рахманинов – это его, Мацуева, ДНК, его плоть и кровь, его эмоции, его энергетика, его Серебряный век. Вторая соната была сколь русской, столь и универсальной – казалось, будто Мацуев состязается (то бишь концертирует) с самим собой, извлекая из глубин рояля не просто загадочную русскую душу, но самую суть бытия.

Воодушевившись генетически близкой ему музыкой, пианист дополнил вечер приятными бонусами в виде истаивающей «Музыкальной табакерки» Лядова, экстатического «Революционного этюда» Скрябина и восхитительного джазового попурри, позволившего ему, наконец, упиваться скоростями и всеми цветами радуги – от блюза и буги-вуги до Эллингтона, Питерсона и Джарретта. Публика неистовствовала, партер стоял, дамы элегантного возраста продолжали подносить пышные букеты (преимущественно белых роз). Стало быть, «непривычный» Мацуев подкупает не только профессионалов.

Лина Гончарская

http://www.culbyt.com/article/textid:809/